Дядя Вова.

Я потеряла желтое одеяло. То есть, как потеряла... Бросилась искать в квартире – и не нашла. Хотя точно помню, что оно было. Бесценное пуховое одеяло, старше меня лет эдак на 10. Под этим волшебным одеялом зимой не замерзнешь, а летом не упаришься. Да-да. ЛЕТОМ. Я из разряда тех людей, которые даже в жару не могут уснуть без простынки. Не потому что холодно, а просто жуть как некомфортно. Особенно ночью если проснешься вдруг – сразу кажется, что из темного угла на тебя смотрит какой-то монстр горящими глазами и норовит за пятку тяпнуть стальными клыками. А ты просто взяла простынку натянула до подбородка – и все, монстр ни за что не проберется сквозь хлопок, проблема ликвидирована. Можно дальше спать спокойно.

Сколько себя помню – всегда спала под желтым одеялом. А когда настал момент вылетать из гнезда – бабушка всучила мне его в качестве неотъемлемого атрибута столичной жизни. Отказываться было бесполезно, и, забросив отголосок детства куда-то далеко на антресоли, вдруг вспомнила о нем в морозный февральский вечер.

Бессмысленно перерыв всю квартиру, я предположила, что могла оставить его на балконе комнаты, которую когда-то снимала у замечательной женщины Надежды Ивановны. Поскольку, переезжала я тогда очень поспешно и хаотично, этот вариант казался мне вполне возможным.

Трубку она не брала долго, и когда я уже готова была нажать красную кнопку, услышала сдавленное «Алло». В ответ я представилась, и голосом ребенка, у которого отобрали конфету, попросила Надежду Ивановну вспомнить, не попадалось ли одеяло ей на глаза. Ответом послужило тягостное молчание, потом растерянное «нет». Расстроившись, я передала привет мужу бывшей хозяйки, дяде Вове, и собиралась было прощаться, как вдруг женщина прошептала: «Володи больше нет. Поехал с братом на рыбалку, и не вернулся. Сердце. Я месяц как одна…»

…Она тихо плакала в трубку, и сбивчиво рассказывала. Я сидела на кровати, смотрела в окно, и ненавидела весь мир вместе с пуховым одеялом.

Он был седой, прямо белый-белый… а усы почему-то черные. И еще сутулился постоянно. Дядя Вова часто пил, и уже с порога было ясно, что на работе отмечали очередной праздник. От водки он не становился неуправляемым, не буянил, не пел песен, не веселился. Он впадал в уныние и много разговаривал о грустном. Надежда Ивановна сначала кричала, затем умоляла, потом расстраивалась и долго плакала. Он, наверное, уже не слышал ее всхлипов, потому что засыпал к этому моменту. Я лежала за стенкой, и ненавидела пропойцу за ее слезы. Хотелось взять железное ведро из кухни и помять его о пьяную голову дяди Вовы, причинить ему боль и заставить страдать так же, как из-за него страдала Надежда Ивановна.

Еще он курил вонючие сигареты. Особенно сильно этот запах раздражал на кухне. Когда утром я заваривала чай, он рассказывал мне про советский союз и коммунистов. Как при них жилось хорошо, все ходили по стойке смирно, и советский народ знал, что трудится не зря. Дядя Вова оправдывался, что если бы союз не развалился, то он бы пить точно не начал. Что дисциплина нарушилась, и запах свободы голову вскружил. Меня тогда это бесило жутко. Просто выводило из себя. Ведь впереди рабочий день, а на меня уже выливают порцию крайне «полезной» и «позитивной» информации. Тем более, я все равно не верила, что в алкоголизме моего соседа виноват развал СССР…

Надежда Ивановна, будто спохватившись, воскликнула напоследок: «Ты заходи как-нибудь обязательно, поговорим…Зайдешь, а?» Машинально кивнув, я попрощалась.

Дядь Вов, я помню про коммунистов.